По сценарию Скрябина в 1917-м году должна была случиться Мистерия любви
Сто с лишним лет назад случились главные российские мистерии: рассыпалась монархия, либерально-буржуазная (февральская) революция открыла путь к революции пролетарской (октябрьской).
Но речь сейчас о композиторе Александре Скрябине. Шестого января юбилей, его 150-летие. При чем тут все эти мистерии истории?
И надо начинать, конечно, звонким голосом поэта Бориса Пастернака: "Раздается звонок, / Голоса приближаются: / Скрябин. / О, куда мне бежать / От шагов моего божества!"
Но Пастернак, ломавший рифмами эпоху, прекрасно знал: за этими шагами "божества" — за скрябинской судьбой и музыкой — отчетливо слышны шаги истории. К большому тектоническому сдвигу.
И в этом не было случайности.
Это у Скрябина, кумира юного поэта, с 1906 года — на фоне всех его семейных неурядиц — отчетливо созрело настроение: "Политическая революция в России… и переворот, которого я хочу, — вещи разные, хотя, конечно, эта революция, как и всякое брожение, приближает наступление желанного момента".
И это Скрябин под аккомпанементы социальных бурь вынашивал идею своей всемирной "Мистерии".
И даже не вынашивал, а жаждал. Не просто музыкального творения — а сотворения великого и окончательного торжества освобождения всего человечества. Не в смысле аллегории — в прямом, непосредственном смысле.
Как представлял себе Скрябин несбыточное действо, намеченное им ровно на 1917 год?
Он описал его подробно. На первый взгляд его сценарий предстоящего всемирного освобождения казался странноватым. Но дух захватывало.
* * *
На литургию в Индию по Скрябину надо собрать всех жителей Земли гулом и звоном колоколов, "подвешенных прямо к небу".
Танцы и шествия в сферическом храме (с "текучей архитектурой" и "колоннами из фимиама") должны были сочетаться с симфониями ароматов и прикосновений. Да-да, прикосновениям он уделял особое внимание: две половины человечества должно одновременно слиться — и совсем не фигурально. Под чтение священных текстов — и магию Светозвука.
К концу седьмого дня беспрерывного всечеловеческого соития под звуки текущей "Мистерии", по мысли Скрябина, и должен наступить такой вселенский экстаз, который уничтожит обывательское бытие. И мир перетечет в лоно Единого Вечного Абсолюта. И будет всем счастье.
"Мистерия" должна была стать "последним свершением".
О замысле Скрябина знали многие. Кто-то, конечно, пальцем крутил у виска. Но с 1912 года музыка "Мистерии" преследовала Скрябина неотлучно. Он все сложил в уме — осталось только ноты записать. Но не успел. "Мистерия" осталась замыслом неосуществленным. Что это было: мания? Психическая странность композитора? Все не так просто.
А иначе — с чего бы вдруг в своих предчувствиях Скрябин неожиданно совпал с предчувствиями футуристов? В том же 1912 году поэт-будетлянин Велимир Хлебников предвещал в своей книге "Учитель и ученик" падение государства в 1917 году. Тогда же в нашумевшем футуристическом сборнике "Пощечина общественному вкусу" Хлебников поместил небольшую таблицу "Взор на 1917 год". В таблице выстроены даты гибели великих государств прошлого. Последней строкой: "некто 1917".
Что-то носилось в воздухе. Всемирная мистерия должна была случиться — хотя бы для того, чтоб оправдать все ожидания. Шестое чувство гениев-художников? Умственная пандемия?
Но надо объяснить все по порядку.
* * *
Александр Скрябин был не от мира сего. Выходил, как эльф, к роялю, и экзальтированные поэты сразу начинали ощущать "какую-то светлую жуть". Он будто и не спорил: "Все, что меня окружает, и я сам, есть не более как сон".
Так жизнь и пролетела. Как во сне.
Пятилетний москвич (родился мальчик Саша в декабре 1871-го, по новому стилю 6 января 1872 г.) уже неплохо играл на фортепиано, но его отправили учиться в кадетский корпус — сына видного дипломата по семейной традиции готовили в военные. И все же, распрощавшись с кадетством, Скрябин добрался до Московской консерватории. Тут одного из самых ярких (в будущем, конечно) композиторов столетия отчислили из класса композиции за неуспеваемость. А курс по фортепиано он завершил с малой золотой медалью.
Рахманинову больше повезло: окончил консерваторию в том же году, но с медалью большой (с композицией проблем не было).
Рахманинов и Скрябин не были близки — и все-таки один был вынужден, не скрывая чувств, признать во втором композиторский дар: "Я думал, он просто свинья, — сказал как-то Рахманинов, — а он еще и композитор".
Скрябин с 1897-го был обвенчан с пианисткой Верой Исакович, уехал с ней за границу, где зарабатывал на жизнь исполнением своих сочинений. Через год вернулся в свою консерваторию — уже профессором (преподавал, впрочем, недолго — это мешало творчеству).
Земная жизнь неземного Скрябина, надо сказать, была бурной. В 1902 году он ушел к Татьяне Шлёцер. Развода у первой жены так до конца жизни не добился. От двух браков у Скрябина было семеро детей, из семерых трое умерли младенцами.
Жизненные драмы и мелодрамы отвлекали — но не мешали в конце концов его миссии: композитор всегда ощущал ее космической.
* * *
Музыковеды часто видят в его творчестве близость к Новой венской школе, композиторам Шёнбергу, Веберну. Но это слишком условно: он все-таки остался — отдельным. Ранний Скрябин — тонкий, чуткий пианист — следовал Шопену.
Чувственные натуры "слышали" в его Прелюдии си-мажор 1894-95 гг. солнечный день, невесомые лучи в лазурном небе и шелест ажурных занавесок.
Позже под этот шелест в нем сгустился новый творческий период — космический. Усложнились опыты с ритмами и новой гармонией. Скрябин стал писать поэмы — фортепианные и оркестровые. Третью симфонию (1904) так и назвал — "Божественной поэмой". Водопад страстей обрушился шедевром — его "Поэмой экстаза" (1907).
Друг Константин Бальмонт, слушая музыку Скрябина, почувствовал, как "пахнет древним колдовством". Оба все глубже погружались в мысли о богочеловеке, о борьбе света и тьмы.
Время в струнку вытягивало нервы.
Скрябин стал "видеть" свои произведения то в виде светящихся сфер, то хрустальными гирляндами. Все глубже думал, как заколдовать непознанное время — упорядочив музыкой хаос. Новаторство имело для него смысл — поскольку служило главной, вселенской задаче. Его осмысление мира — от полюса к полюсу: он увлекся экономическим марксизмом Плеханова — и мистической космогонией Блаватской. Пришел к такому выводу: миссия возложена на него Великим Белым Братством Махатм.
* * *
На этом фоне — в 1910 году — появился скрябинский "Прометей", симфоническая "Поэма огня" для фортепиано, оркестра (включая орган), голоса (или хора) и партии Luce (итал. — света).
Профессор Мозер по его эскизам создал специальный цветомузыкальный аппарат (он хранится до сих пор в московском музее Скрябина). Но премьера в марте 1911-го в Москве прошла без световой партии: подозрительный аппарат не был рассчитан на исполнение в большом зале.
Позже, в феврале 1915-го, "Прометея" исполнили в Нью-Йорке "для своих" (среди которых Анна Павлова и Айседора Дункан). Тогда же, в мае, — в Карнеги-Холле. Оркестром Русского симфонического общества дирижировал Модест Альтшулер — и на концерте использовали световой аппарат "хромола". Но аппарат барахлил, и публика осталась холодна.
Для чего Скрябину светомузыкальные эффекты? Они вели ко всемирной "Мистерии". Каждая тональность для него имела свой цвет и характеристику.
Красный (до мажор) — это ад.
Синий (фа-диез мажор) и фиолетовый (до-диез мажор) — разум.
Ре мажор желта, как солнце.
А соль мажор — оранжева.
И все это к тому, чтоб светомузыка будила "бессознательное". Синтез чувственных ассоциаций (он ведь мечтал еще воздействовать на обоняние, на осязание, да на все) должен управлять воображением слушателя. В конце концов и звуки — не факт, что им надо звучать, они же могут подразумеваться. "Воображаемым звукам" Скрябин хотел подобрать свой шифр. Все это вместе — послужит общему одухотворению, вершиной которому должна стать "Мистерия".
Многовато мистики? Но и в обыденной жизни Скрябина ее, как нарочно, хватало.
* * *
Некий канадский музыкант вспоминал, как встретил Скрябина, с которым мечтал познакомиться, а тот ему: "Что ж вы не приходите — давно вас жду".
Обычно он платил домовладельцу сразу за год — а в 1915-м вдруг оплатил квартиру только до мая. Почему? Сослался на какой-то "голос свыше". И все сошлось.
Второго апреля в Петербурге Скрябин исполнил Прелюдию № 2 — "экстаз в мире белых лучей". Очевидцы-слушатели позже уверяли — ужас их пронизывал, даже знобило.
Через двенадцать дней Скрябина не стало. Тот, кого ждали великие дела, умер 15 апреля 1915 года от ужасной нелепицы: неудачно выдавил фурункул в носогубном треугольнике, возник карбункул, сепсис.
Похоронили великого Скрябина на Новодевичьем. Это могло бы показаться злой усмешкой судьбы. Но ухмыляющимся глупцам стоит иметь в виду. Магический Скрябин, умирая, всех предупредил: "Человечеству придется пережить страшную эру; улетучится вся мистика, угаснут духовные потребности. Наступит век машин, электричества и чисто меркантильных устремлений. Грядут страшные испытания".
Предвидел всемирный цветомузыкальный тарарах?
* * *
Слог у Скрябина был изящен: "Моя десятая Соната — Соната насекомых. Насекомые рождаются от солнца… они поцелуи солнца".
Из его швейцарского письма: "Шлем… сердечный привет из надоблачного пространства. Здесь чудесно, чистый воздух, тишина. Музыки нет: искусством занимаются только коровы, да и те поневоле, звенят колокольчиками".
Эти поцелуи солнца, эти колокольчики опять же стали перезвякиваться с футуристическими строками Хлебникова:
"Крылышкуя золотописьмом/ тончайших жил,/ Кузнечик в кузов пуза уложил/ прибрежных много трав и вер./ Пинь-пинь-пинь — / тарарахнул зинзивер".
Время беременно предчувствиями. Хищные специи дремучего Востока — приправа циничному рацио Запада. Откуда точность предсказаний — или пусть случайных совпадений? В художниках налился, вызрел сгусток умственной и чувственной энергии. Этой энергией художники сдвигали оси времени.
* * *
Подобно Скрябину видел цвета звуков Римский-Корсаков.
Чюрлёнис переносил живые звуки на свои холсты.
Кандинский в те же годы выступил с художественно-теософским манифестом: он знает, как привести человека к вещему уровню духовной эволюции и собрать в один пучок три линии, освобожденные от гегемонии слов: музыкальную, хореографическую и хроматическую.
Скрябин рассуждал о мистериальном экстазе "последней пляски перед самым актом".
У Стравинского в финале "Весны священной", у Прокофьева в "Скифской сюите" послышались свои "великие священные пляски".
У Блока кобылицы тех же скифов мнут ковыль.
Мистерия не только в голове у Скрябина — она овеществлялась, обретала плоть в пространствах воображаемых художниками смыслов.
Хоронить Скрябина пришли Пастернак с Цветаевой — у каждого своя шаманская симфония времени: пересечение искрило, как при коротком замыкании.
По средам поэты заседали у символиста Вячеслава Иванова, в "башне" возле Таврического сада. Каждый, по его словам, по-своему видел свою миссию в приближении "очистительной и возродительной катастрофы мира".
Предвкушали катастрофу — в очистительном смысле.
Что-то предвидели Зинаида Гиппиус и Андрей Белый.
Молодой Маяковский промахнулся с прогнозом самую малость: "В терновом венке революций/ грядет шестнадцатый год".
Велимир Хлебников математически сложил "Доски судьбы". В армейских письмах предвещал, что война мировая непременно обернется "мертвой зыбью внутренней войны".
Ждали мистерию. Предчувствий сладостная жуть.
У Хлебникова: "Я Господу ночей готов сказать:/ "Братишка! " -/ И Млечный Путь/ Погладить по головке".
У Маяковского — "Вселенная спит,/ положив на лапу/ с клещами звезд огромное ухо".
Даже мечтательный Бальмонт предвидел: "И шли толпы. И был певучим гром./ И человеку Бог был двойником./ Так Скрябина я видел за роялью".
* * *
Демагогический вопрос — а что первично? Социальность раскалила художников — или их мрачные электротоки поджигали время? Художник разворачивает время — или служит только зеркалом и эхом?
Сосуды сообщающиеся.
События столетней давности имели тысячу причин: общественных и политэкономических.
Но было и — "еще кое-что". Звуки перетекали в цвет. Краски обретали слово. Слова пропитывались чувственными звуками. Круговороты страсти по Екклесиасту. Энергия чувств в России, как нигде, материальна: на каждом повороте оголенной истории — током бьет. Скрябин точно знал, что "верования каждой эпохи в человеческой истории соответствуют брожению человеческого сознания в ту эпоху". Брожение сознания и делает эпоху.
Так и у скрябинского друга Бальмонта:
"Сперва играли лунным светом феи.
Мужской диез и женское бемоль
Изображали поцелуй и боль.
Журчали справа малые затеи.
Прорвались слева звуки-чародеи.
Запела Воля вскликом слитных воль".
* * *
Мистерию истории двадцатый век сыграл уже без Скрябина. "Всклик слитных воль" обрушил разом башни из слоновой кости и миф о богочеловечестве.
Те, кто вчера томился духом и ждал "чего-нибудь такого окаянного", сгорали изнутри или нервничали: ничего такого мы не ждали, не "предчувствовали" — нет! это мы предупреждали и предостерегали. Но кого? Современников, самих себя, мечтавших в социальных бурях найти всемирный эстетический экстаз?
Возможно, это было их посланием потомкам. Возможно, нынешним философам из соцсетей. Трудно найти ответы там, где их нет. Не на все загадки есть разгадки.
Прислушаемся к музыке Скрябина. Творения гениев живут своей жизнью — в них часто открывается космос, о котором не подозревали сами их создатели.
Ключи от катастрофы мира? Тайны разобщенных "я"?
* * *
Текст скрябинского "Предварительного действа" открывают строки:
"Еще раз волит нас предвечный/ Приять любови благодать".
И не сопротивляйтесь.
Любови, так любови.
Каждый поймет по-своему — но земное с неземным сойдется на одном: любови.
Приять, так приять.
Только любовью лечатся эпохи.
Что там поэту слышалось у Скрябина — мужской диез и женское бемоль?
