Максим Лагашкин: «Я быстро решил свой семейный вопрос»

Звезда «Аритмии» и «Проклятого чиновника» — о венчании вместо ЗАГСа, детстве в Эфиопии и зарождении актерской династии

В последнее время Максим Лагашкин превратился в настоящего трудоголика — один за другим выходят фильмы с его участием, некоторые уже завоевали народную любовь. Успех — хороший пример для сыновей: старший решил продолжить династию. Подробности — в интервью журнала «Атмосфера».

— Максим, в феврале мы отмечаем День защитников Отечества. Как вы считаете, в контексте сегодняшних реалий — настоящий мужчина, он какой?

— Абсолютно разный, в зависимости от обстоятельств. Он может быть нервный и ранимый, и собранный, и не очень. (Улыбается.) Самое главное, что мужчина должен находиться в ситуации, когда он никому ничего не должен, и тогда он свернет горы.

— Отец был для вас в этом смысле примером?

— Всегда. В любых своих проявлениях. Он был человеком поступка — если что-­­то пообещал, то расшибался в лепешку, но выполнял это.

— Вы могли к нему обратиться за помощью, если возникали проблемы в школе, с друзьями?

— Паинькой я никогда не был, и в школе учителя порой выговаривали за плохое поведение и внешний вид. Мои длинные волосы им не нравились, даже в класс не пускали, заставляли стричься. Отец весьма дипломатично и с юмором эти ситуации разруливал, не устраивал скандал. Разговаривал со мной как с другом, мы всегда были очень близкими людьми.

— Детство у вас прошло в Эфиопии. Наверное, остались в памяти какие-­­то яркие моменты?

— Папа работал на нефтеперерабатывающем заводе в Новокуйбышевске, в Эфиопию их отправили по обмену опытом. Мы там прожили три года, уехали, когда мне шел шестой год. Почему-­­то одно из самых ярких впечатлений — как я попал в местную больницу, у меня тогда одновременно живот и зуб заболели. Она выглядела как самый длинный переход в метро — и этот коридор был заполнен людьми и животными. Сама палата вроде и неплохая была по их меркам. Обед запомнил — макароны и арбуз. (Смеется.) Что еще? Климат пустынный, жара стояла ужасная. Были такие ночи, что весь поселок спал на улице. Представляете, какая экзотика? Улица была заставлена кроватями. Кондиционеров в домах не было, а вентиляторы с духотой не справлялись. И каждые выходные я ходил по городку среди этих кроватей и будил папиных друзей — в пять утра мы уезжали на Красное море на рыбалку. Я там играл на скалах, они ловили рыбу. Папа пытался приучить и меня к этому занятию, но я так рыбаком и не стал. Хотя сами поездки мне нравились. Друзья папы были людьми веселыми, с хорошим чувством юмора, я, может, не все понимал тогда по малолетству, но интонацию улавливал. Вообще, отец часто брал меня с собой — и в командировки, и на посиделки в гараж. В советское время у мужчин гараж был особенным местом, где под банку с кильками выпивали бутылку-­­другую водки и вели душевные разговоры. И сейчас порой эти картинки всплывают у меня в памяти — в профессии мне помогают, когда работаю над ролью.

— А у вас там друзья появились?

— Нет, особо дружбу водить было не с кем — все дети были разного возраста. Был там один дружок в кавычках, с которым у нас постоянно возникали какие-­то трения. Помню, мы с отцом полировали мебельным лаком чучело черепахи. А он подошел, начал задирать меня — я и вылил ему на голову пол-­­литровую банку этого лака. Меня тогда родители очень жестко наказали — сказали сидеть дома. И я сидел наказанный на огромном баке с пресной водой и ел бабушкино яблоко — тогда пришла от нее посылка.

— Хорошее наказание. А вообще воспитание либеральное было?

— Да, очень демократичное. Мои родители — люди с широким кругозором, повидали мир, что определенным образом формирует мышление. Никаких запретов с детства, никаких комплексов мне не привили. И сейчас оба уже в годах, но активные, современные. Маме семьдесят один год, она до сих пор работает — энергичная, веселая, бабушкой ее никак не назовешь. Папа снялся в кино. Во второй части «Жуков» он сыграл отца моего персонажа. Так ему играть понравилось, еще хочет. Укусила его муха кинематографа.

— А как вы пришли к мысли стать актером?

— С детства меня тянуло в эту сторону. У меня папа очень артистичный. Когда к нам приходили гости, он доставал свою гитару, а я барабаны, привезенные из Эфиопии, и мы устраивали концерты с песнями, танцами, чтением стихов. Потом, уже подростком, я попал в театральную студию к Андрею Юнину, он до сих пор действующий режиссер в Самарской области. Причем, что интересно, он нас с другом на улице заметил и к себе пригласил. Я сразу понял, что оказался в нужном месте. Ни о чем другом думать не мог, на учебу в школе забивал, что, конечно, не очень нравилось маме. Папа относился более лояльно, видимо, ему самому все это было близко. После школы вопрос, какую выбрать профессию, даже не стоял. Я поступил на первый курс Самарского института культуры. Но уже через год решил, что надо ехать в Москву. В принципе, я сразу хотел рвануть в столицу, но родители меня дипломатично остановили, мол, попробуй сначала поучиться на артиста в родном городе. Может быть так и надо было, чтобы я укрепился в своей мысли и уже осознанно поехал в Москву.

— То есть вы человек амбициозный?

— Не хочу никого обидеть, кому-­то и в Самаре хорошо, но для меня эта профессия существует только в столице. Когда я объявил родителям о своем решении, была осень, все уже поступили. Но меня зачислили в ГИТИС — причем сразу на второй курс, без потери года, к Андрею Александровичу Гончарову. Но на самом деле я не к нему мечтал поступить. Хотел либо к Табакову, либо к Захарову. А тут он заходит на конкурсе — и я вижу, что это тот самый мастер, к которому я так идти не хотел!

— А почему?

— Я как-­то по телевизору видел его репетицию, как он гонял артистов, которых знала вся страна. Таких глыб доводил до исступления! Обижались на него за то, что он кричал, унижал актеров. Так произошло, что мой мастер в Самаре Михаил Александрович Карпушкин в свое время учился у него же. А когда я поступал, Гончаров на прослушивании меня просто уничтожил. Я тогда увлекался стихами Арсения Тарковского — они грустные, всю душу вынимают. А он вдруг начал это грустнейшее стихотворение переводить в мажорное звучание. И я понял, что так оно приобретает совсем другой смысл. Говорит: «Ну что, вы поняли, как читать надо?!» Я и так небольшого роста, а тут еще ниже стал. (Смеется.) А он специально так артиста подсаживал на градус, вытаскивал из него человеческие эмоции. Потому что самое плохое в нашем деле — это равнодушие. Андрей Александрович уже был в возрасте, но оставался человеком огромной мощи, силы и энергии. Когда ему сделали операцию, врачи говорили, что реабилитация займет минимум полгода. Но он при нас во время репетиции выкинул в зал костыли. И я считаю, что учеба в театральном вузе заключается не в упражнениях, не в подготовке этюдов. Это учеба именно у мастера, который передает тебе свою энергию, свой опыт. Я часто сталкиваюсь на площадке с актерами, которые даже институт не заканчивали. Просто талант от природы, а технические навыки приобретаются с количеством ролей, наблюдением за людьми.

— Студенческие годы были веселыми?

— Да, Гончаров сам, как мне кажется, был немного хулиганом. И курс у нас был веселый, постоянно собирались — то у кого-­­то на квартире, то в театральном общежитии. Для нас с Катей (жена актера, актриса Екатерина Стулова. — Прим. авт.) 1 марта — особая годовщина. В этот день мы решили с однокурсниками отметить начало весны, но из-­­за репетиции пропустили комендантский час. Пришлось лезть в окно по связанным простыням. Катя не удержалась, упала, и я ее едва успел поймать — мы вместе повалились в сугроб. А потом открываю глаза — а надо мной здоровенный охранник, от которого пришлось быстро уносить ноги. И драки случались, с щепкинскими, помню, была драка. Отмечали 8 Марта, а они к нам пришли на праздник, уже пьяные, стали не очень красиво себя вести, нашим педагогам хамить. Ну и врезать пришлось. Потом старшекурсники их стали с нами разбираться. «Как так — вы почему актеру зуб выбили?! Вы же сами актеры». А когда мы рассказали, в чем дело, они этому бедняге еще и добавили. (Хохочет.) Студенческие годы — это здорово, но многие и после института продолжают жить студенческой жизнью. Все хорошо в меру, я считаю, потом надо делом заниматься уже.

— Вы-­то в то время уже семьей успели обзавестись…

— Грубо говоря, я быстро решил свой семейный вопрос, чтобы дальше уже от дела не отвлекаться. (Смеется.) Поскольку нам с Катей не нравилась идея загса со штампом в паспорте, мы решили освятить наш союз в церкви. Во многих храмах нам отказывали, поскольку брак не был зарегистрирован. Но нашелся все-таки добрый батюшка. (Улыбается.) Между экзаменом по прогону сцены речи и актерскому мастерству мы быстро сбегали в церковь. Переоделись в подъезде, в длинное платье и костюм, потом обратно в джинсы — и на экзамен. А расписались мы уже через шесть лет, когда уже был наш первенец Савва и нам нужно было вылетать с ребенком куда-­то за границу.

— В интервью вы рассказывали, что решили скрыть это событие не только от однокурсников, но и от родителей. А почему?

— На курсе все и так знали, что мы пара. Зачем привлекать к себе лишнее внимание? А что касается родителей, то мы считали, что это наше самостоятельное решение, личная жизнь на то и личная. И они никогда в наши отношения не вмешивались.

— Когда же мама впервые увидела невестку, сколько лет прошло?

— Каких лет? Месяц-­­два. Они же приезжали нас проведать. На самом деле они уже все знали. Так получилось, что нас мой друг сдал. Я понял, что самый близкий мне друг — тот, что остался в Самаре, с которым мы еще со школы дружили. Попросил его стать моим свидетелем. Так он пришел на работу к моей маме, чтобы попросить у нее денег на билет в Москву! И она его быстренько расколола. Но виду не подала. Это все я уже потом узнал. Ну так произошло, пример с нас брать не надо. (Улыбается.)

— Вы внутренне были готовы к тому, что в таком юном возрасте у вас появится семья, еще и ребенок родится?

— Все произошло естественно, я понял, что хочу прожить жизнь с этим человеком. И когда у нас появился Савва, я был очень счастлив. Никаких сомнений и страха.

— Вы с Катей не относитесь к родителям, которые трясутся над детьми?

— Катя трясется, я в меньшей степени — она берет эту функцию на себя. (Смеется.) Мы детей очень любим и балуем. И всегда хочется уберечь их.

— Но ваш старший сын уже столько лет живет в Лондоне.

— Я сам уехал от родителей в семнадцать. Савва чуть пораньше. Он учился в Лондоне актерскому мастерству. Но сейчас вернулся, начинает понемногу прикасаться к профессии. Мне бы хотелось, чтобы он и там, и здесь работал. Посмотрим, как сложится. Мы не виделись год с лишним. И сын из взрослого мужчины, с которым я разговаривал на расстоянии по телефону, превратился в ребенка, как только окунулся в семью. Пусть побудет немного ребенком. (Улыбается.)

— У них с младшим такая большая разница в возрасте — четырнадцать лет. Как они ладят?

— У них огромная любовь! Они все время друг про друга спрашивали, когда Савва жил в Лондоне. Сыновья — как два тигренка: неугомонные, шаловливые, один побольше, другой поменьше. Вдвоем им очень здорово. (Улыбается.)

— Это было ваше с Катей сознательное решение — родить второго ребенка, когда старший уже подрос?

— Мы живем здесь и сейчас, никаких расчетов и планов. Сначала, мол, строим карьеру, потом рожаем детей — этот западный прагматичный подход мне не нравится. Может, было внутреннее ощущение, что нужен еще ребенок, — вот Лука к нам и пришел.

— Карьера ваша развивается, появились значимые проекты — те же «Жуки», «Аритмия», «Шторм». Изменился ли в связи с возросшей вашей популярностью образ жизни семьи? Может, выбираете места, где народу поменьше?

— Такого, чтобы специально выбирать безлюдные места, у нас нет. Я люблю людей и люблю среди них находиться. Меня совершенно не напрягает, когда кто-­то подходит с просьбой сфотографироваться или дать автограф. Это даже приятно. Как-­то приезжал Луку из школы забирать, его одноклассники выглядывали из-­­за дверей на меня посмотреть, шушукались. Он смеется: «Папа, у меня даже в школе есть твои фанаты». Единственное, что сейчас у меня очень напряженный график, прошлый год я работал практически без выходных. Только на новогодние каникулы мы выбрались всей семьей покататься на горных лыжах.

— Успех в своем деле — хороший пример сыновьям. Вам было бы сложнее объяснять невостребованность.

— Вроде бы это Олег Павлович Табаков сказал, что актер должен быть успешным. Это важно в любой профессии, но невостребованный артист становится несчастным, злым, недовольным жизнью, срывается на близких. Так что мне повезло. Сейчас я могу выбирать проекты, а раньше брался вообще за все. У меня была пауза в работе из-­­за того, что мы с семьей какое-­­то время решили пожить в Испании. Казалось, что так лучше детям и можно совместить это с работой, но на деле все оказалось непросто. Поползли слухи, что мы эмигрировали, приглашать на съемки стали реже. И потом, когда мы вернулись, я уже не отказывался ни от чего. Меня спрашивали, зачем ты так делаешь, а я отвечал, что я алчный. (Смеется.)

— Алчный до работы или до денег?

— До всего! Я считаю, это нормально. У меня карьера развивалась неравномерно. Сейчас я вышел на какой-­­то новый уровень, и для меня это естественное состояние — ежедневно быть в съемочном процессе.

— Коль уж мы затронули тему денег, легко ли вы с ними расстаетесь?

— Легко! Я не прижимистый человек. Люблю и подарки делать, и жить с комфортом. В кадре я могу быть и в грязи, и в холоде, но за пределами съемочной площадки мне нужны нормальные условия. И если мы едем семьей отдыхать, мне не все равно, в какой гостинице остановиться.

— Вы с Катей вместе уже двадцать пять лет. Видите ли вы в ней еще ту юную задорную девчонку, с которой познакомились у Театра имени Маяковского?

— Да, конечно. И это здорово! Продляет молодость. Я иногда смотрю на некоторых своих друзей-­товарищей — у них уже начинается возрастное брюзжание, какой-­­то дед из них вылезает. Не хочу так. Мне нравится общаться с молодыми коллегами на площадке. Это абсолютно моя энергия. А еще пару лет назад ко мне вдруг начали обращаться по имени­отчеству, и меня это прямо напрягает. То был Макс, Мась, а стал Максим Вадимович. Я это обращение на «вы» сразу убираю. В принципе на площадке должны быть все равны, мы команда, которая делает общее дело. А когда существует дистанция, барьер, это и на кино отражается.

— Ощущать себя мэтром пока не готовы?

— Нет, я просто артист, который снимается в кино и получает от этого удовольствие. Я не могу просто так приехать на съемки, сделать свое дело и уйти. Мне важны тактильные вещи — всех надо любить, обнимать. (Улыбается.) Я не позволяю себе быть в плохом настроении, иначе это уныние вниз затянет всех.

— Как в обычной жизни справляетесь с грустными эмоциями?

— Стандартно: алкоголь, наркотики. Шутка. Это интуитивно происходит. Иногда стакан виски помогает, иногда разговор с другом, а порой просто нужно элементарно выспаться.

— Есть что-­­то, что вы хотели бы в себе поменять, над какими-­­то качествами поработать?

— Как только я слышу слово «поработать», мне становится скучно. Как себя поменять в сорок пять лет? Вдруг стать серьезным, важным? Нет, ничего не хочу менять, меня все устраивает. Подкачаться чуть-­­чуть не мешало бы. Но когда у меня есть свободная минутка, я трачу ее не на спортзал, а на друзей и семью.